— Флора…

Должно быть, я схватил ее сильнее, чем собирался, потому что она вздрогнула и пискнула, отшатнувшись. Подняла другую руку, то ли чтобы ударить меня, то ли просто чтобы отпихнуть, и я поймал ее на лету, как птичку, и сжал в ладони.

— Флора, пожалуйста…

Я просто хотел успокоить ее, утешить, хотел, чтобы она перестала говорить со мной так резко, хотел облегчить боль, которая заставляла ее делать это. Но случилось что-то совсем другое. Когда я увидел так близко ее яростное лицо, увидел ее язык и зубы, она больно стукнула меня по подбородку, и тогда я отпустил ее руку, обхватил Флору за талию и прижал к себе так крепко, что она не могла больше бороться. Почувствовав, как она обмякла в моих объятиях, я со стоном зарылся лицом в ее волосы, которые растрепались и упали на мой рукав. Длинные золотисто-рыжие пряди на темном рукаве. Еще одна деталь.

За спиной раздался какой-то звук. Я отпустил Флору и осторожно поставил ее на ноги. Мне не нужно было оборачиваться, я и так знал, что это Дэвид Левкин стоит в двери. Потом — бешеный взъерошенный шквал, точно дикая кошка, рвущаяся на волю, и Флора пронеслась мимо Левкина и выбежала из комнаты. Левкин закрыл за ней дверь и уставился на меня. Я сел на кровать и закрыл лицо руками.

11 Современный балет

Одной рукой я держался за сердце, которое билось в груди отчаявшимся зверьком, а другой пригладил волосы и вытер лицо. Мне казалось, что лицо мое должно измениться, перекоситься от разочарования и стыда. Какое-то мгновение я почти не осознавал присутствия Левкина.

Когда дыхание немного успокоилось и я более или менее совладал с собой, я взглянул на Левкина. Он стоял у двери в той же позе: одна рука на дверной ручке, другая стягивает ворот расстегнутой белой рубашки. Широкие полные губы были мягкими и веселыми, но глаза почти растворились в морщинках сардонической осторожности.

Наконец он произнес:

— Ну, дядя Эдмунд, как дела?

Я молча глядел на него, и он слегка занервничал и отошел от двери, загородившись стулом.

— Ну так что, дядя, каково это — быть сэром Галаадом, святым Эдмундом Исповедником?

— Значит, это был ты, — сказал я.

— Это был я. Везунчик, настоящий везунчик.

— Отто тебе доверял, — тихо произнес я, чувствуя внутри благословенную ярость, священную ярость, смывающую мой стыд. — Он доверял тебе, а ты…

— Хозяин Отто глух и слеп. Он занят другими делами. Что же касается вас, то перед вами я отчитываться не должен. Что мне мешало немного потянуть из вас жилы? Вы так легко попались, дядя Эдмунд! Но нет, это вы должны упрекать меня. Ну же, колите меня, колите, я это заслужил!

Он засмеялся и театральным жестом широко распахнул рубашку, расстегнутую до талии. Я встал, и он отшатнулся, прикрываясь стулом.

— Похоже, ты не понимаешь, что натворил…

Слова душили меня. Я хотел усеять его тело пиявками и скорпионами, хотел заставить его лебезить и хныкать.

Он запрыгал передо мной, точно веселое ласковое дитя.

— Нет, понимаю, понимаю! Как там сказано в Евангелии? «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской». [28] Это про меня, про меня! — Цитата прозвучала в его устах легко и радостно. — Но что же еще сказано в Евангелии, милый дядя? «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». [29]

Он весело танцевал за своим стулом, потихоньку продвигаясь к окну.

— Уходи из этого дома, — велел я. По крайней мере, это я могу вынудить его сделать. — Да как у тебя наглости хватает оставаться здесь после…

— Дядя, дядя, никаких грубых слов — помните, мы в будуаре дамы!

Он бочком направился обратно к двери, по-прежнему держа стул между нами. На ходу подобрал с кровати что-то белое, помахал им передо мной, а затем наполовину зарылся в него лицом, кося на меня глазом. Я увидел, что у него в руках тонкая белая ночная рубашка Флоры, и меня затрясло.

— Красивые цветочки и спелые ягодки, дорогой дядя. Нам нравятся и те и другие, да, нам нравятся и те и другие. И когда мы падаем, мы знаем, где нам хочется упасть. Почему даже вы… или я ошибаюсь, дорогой дядя? Может, вам вообще не нравятся девочки? Может, вам нравятся мальчики, прелестные молочно-белые мальчики, красивые, как ангелы? Но нет… на самом деле вам ничего не нравится, дядя, совсем ничего. Вот почему вы ненавидите нас, ненавидите представлять нас за этим делом. Я угадал, дядя Эдмунд?

Он говорил тихо, глядя на меня сквозь каштановую челку; тело его, неподвижное и напряженное, было готово к прыжку.

Я произнес, не повышая голоса:

— Уходи, Левкин, а не то я ударю тебя.

Меня начинала пугать моя ярость.

Левкин слегка повернул дверную ручку у себя за спиной, продолжая упиваться своей способностью доводить меня до бешенства.

— Ну так ударьте меня, бейте меня! Ударившему тебя по щеке подставь и другую. Я предлагаю вам обе щеки, дядя. Я предлагаю вам… Ай!

Я чуть пошевелился, и он приоткрыл дверь, готовый выскочить. Лицо его было вкрадчивым, широким, разглаженным улыбчивой насмешкой, глаза — две блестящие ликующие дуги. Ноздри выгнулись от счастливой наглости.

Он тихо продолжил:

— Хотя кто дал вам право меня наказывать? Старый носорог, старый носорог! Ну да, я все подслушал под дверью! Я вошел только потому, что через скважину ничего не было видно. И зрелище того стоило, дядечка, оно того стоило! Вот, возьмите. Вам понравится тискать ее у себя в стойле!

Он швырнул мне в лицо ночную рубашку.

Одной рукой я отбросил кружевную вещицу на пол, другой потянулся к Левкину. Пальцы коснулись его рубашки, но он увернулся, промчался мимо и легко вспрыгнул на кровать. Подхватил стул и направил его ножками ко мне.

— Ах, не здесь, не здесь, — мягко возразил он, задыхаясь от возбуждения. Расхристанная рубашка вылезла из его брюк. — Не в миленькой комнатке Флоры со всеми этими безделушками. Тут не место играть в носорогов. Снаружи можно, если хотите. Но не прогадайте: я умею бороться и смогу себя защитить. Возможно, это будет восхитительно. Но нет, нет! Отто — вот кто убьет меня. И когда настанет время, я не буду ему сопротивляться.

Я схватил стул за ножку и дернул к себе. К счастью, Левкин легко отпустил его и остался стоять передо мной на кровати, широко раскинув руки и всем своим видом изображая беззащитную покорность. Опасный момент прошел.

Я чувствовал себя непоследовательным, гадким, несчастным, я ненавидел его и ненавидел себя. Мне хотелось как-то завершить сцену, и я пообещал:

— Я не скажу Отто, но ты должен уйти.

— Уйду, когда буду готов, — ответил он. — Сестре здесь хорошо. Хотите свести хозяина Отто с ума? Ах, Эдмунд, Эдмунд, как же вы мне нравитесь! Вы такой же шут, как ваш брат, но даже не знаете этого! Он-то, по крайней мере, знает, что он — на редкость нелепое животное.

— Я не скажу Отто, — повторил я, — зато скажу Изабель. А теперь…

Он разразился хохотом.

— О, Изабель! Ей! Нет-нет, это слишком прекрасно. Нет, это она вам кое-что расскажет, бедняжка носорог, бедняжка буйвол, она побьет вас палкой, она впряжет вас! Но я и забыл, вы же патронажный работник, главный ревизор! Что ж, вы узнаете, узнаете. Да, идите поговорите с Изабель! Она расскажет, она вам все расскажет.

Гигантский прыжок с кровати — и, пробегая мимо, Левкин легонько похлопал меня по груди. Я шлепнулся на стул. Слышно было, как Левкин кричит на площадке: «Изабель! Изабель!»

12 Признания Изабель

Изабель заперла за мной дверь и немного приглушила проигрыватель.

— О чем там Дэвид кричал?

Одетая в поношенный голубой шелковый пеньюар с закатанными рукавами, она выглядела опухшей и растрепанной, какой-то помятой, сонной, рассеянной, немного напуганной. Возможно, она только что встала.

вернуться

28

От Матфея, 18, 6.

вернуться

29

От Иоанна, 8, 7.